Мы сидели втроем — мама, папа и я — и читали каждый свою книгу. На столе лежал последний мандарин.
Из-под ёлки выбрался сонный Патрик и проковылял на кухню. 
— Пудель ест штрудель, — бездумно сказала я, проводив его взглядом. 
— Бульдог ест хот-дог, — не отрывая глаз от книги, сказал папа.
— Левретки едят креветки, — подумав, сказала я. 
— Ши-тцу любят пиццу, — сказал папа. 
Некоторое время мы спорили, где ударение в ши-тцу, наконец залезли в википедию и выяснили, что я права: на последнем слоге. Моё торжество длилось ровно десять секунд.
— Ши-тцý ест мацу, — кротко сказал папа.
Мама пробормотала, что не только ест, но и пьёт кровь христианских младенцев, однако в ответ на наше требование пояснить сказала, что нам послышалось. 
На мацу надо было ответить жёстким ударом. 
— В Риге сука бультерьера съела няню и курьера, — твёрдо сказала я. 
Папа помрачнел. 



— Доберман ушёл в туман, — парировал он, — и вернулся сыт и пьян.
«Пьян» задало новое направление, и в следующие три минуты мы определили, что такс пьёт шнапс, спаниель пьёт эль, померанский шпиц — апероль шприц, а тибетский мастиф — смешанный аперитив. Из этого ряда собачьих алкоголиков выбивался чау-чау, который хотел чаю.
Следом явилась чихуахуа. На нём мы споткнулись. Что ест или пьёт чихуа, не знали ни я, ни папа. 
— Норвич ест сэндвич, — сказал папа, сообщив, что диссонансные рифмы использовал ещё Маяковский.
— Шарпей ест репей, — сказала я, добавив, что шотландская кухня славится своеобразием ингредиентов.
— Лабрадор ест помидор!
— Волкодав — суп из трав!
— Господи, как дети, — сказала матушка. — Лучше бы вы в магазин сходили.
С этими словами она взяла последний мандарин.
— Минуточку! — запротестовал папа. 
— Это наш приз! — пискнула я.
— Был бы ваш, если бы вы знали, что чихуа ест фейхоа, — с большим достоинством сказала матушка и ушла вместе с мандарином. 
— Венгерская выжла сожрала пирог и вышла, — горестно сказал папа, но я сказала, что мы всё равно оба проиграли, так что пусть не выпендривается.