Предутренний туман и летний зной
Июнь разлил от края и до края,
А памятник на утренней Тверской
Стоял на суету Москвы взирая.
Спешили люди, ждали их дела,
У каждого судьба в свою полоску,
И голуби, как воплощенье зла,
На монумента гадили причёску.
Над площадью кружились, как фантом,
И метили какашками в макушку,
Откуда глупым птицам знать о том,
Что это классик Александр Пушкин?
И вот однажды, раздражён и зол,
В субботний день, примерно в пол-второго,
Он с монумента медленно сошёл
И удалился в сторону Перово.
Поэт в раздумьях по Москве шагал,
День предвещал хорошую погоду,
И думал, что не зря, мол, пробуждал
Он лирой чувства русского народа.
Шуарму продавали и ситро,
А мимо мчались жёлтые маршрутки,
Толпою выходили из метро
Рабочий класс, бомжи и проститутки.
И Пушкин шёл, поддерживая фрак,
Вокруг всё для поэта было ново,
На лавке тёлка кушала биг-мак,
Похожая на Нату Гончарову.
Поэт гулял, но вот, в один момент,
Когда кормил в пруду батоном утку,
Какой-то проходящий мимо мент,
Похлопал по плечу: -Одну минутку.
Вы, гражданин, узбек или таджик?
По виду представитель южных наций,
Которых на участке не привык
Я видеть без отметки регистраций.
Поэтому- продолжил этот мент,
Закон я соблюдаю, как привычку.
Извольте, предъявите документ,
Ну, а потом, кормите хлебом птичку.
Поэт сказал: -Какой же я узбек?
Я Пушкин! Вы меня учили в школе!
Ну, вспомните же, милый человек:
«Я вам пишу, бла-бла, чего же боле?...»
Ну, вспомнили? -Поэт задал вопрос-
-Со мной знакомы в мире миллиарды!
А может в профиль? Видите мой нос?
Ужель вы не признали бакенбарды?
Мои стихи про вьюги детский плач,
Про зиму, утро, лес и про снежинку...
-Начитанный какой попался хач-
Ответил мент и вытащил дубинку.
Поэт напрасно плакал, что-то плёл
Про Анну Керн и Болдинскую осень,
Его ефрейтор бдительный привёл
В участок номер триста двадцать восемь.
В пропахшей потом камере, поэт
На нары рухнул и рыдал без силы,
Пока один задержанный скинхэд
Не крикнул:- Да заткнись уже, негрила!
И Пушкин думал, сдерживая стон,
За что всё это мне? Чего же ради?
Вся эта чушь, похожая на сон,
Я памятник! Ну, кто ж меня посадит?
Ну, а когда спустилась птицей ночь,
Прохладным ветром из Коньково дуя,
Он стену проломив, поплёлся прочь,
Свой курс держа обратно на Тверскую.
И в камере, оставшись не у дел,
Забившись в страхе в угол, словно крыса,
Скинхэд, на это глядя, поседел,
Хотя, как все скинхэды был он лысый.
В квартире блочной спал с женою мент,
Употребив свою пивную дозу,
А Пушкин тихо влез на постамент,
Привычную приняв со вздохом позу.
И думал Пушкин: «Ни в один из дней
Уж свой покой я больше не нарушу.
А люди много хуже голубей,
Пусть лучше срут на кудри, а не в душу».
И памятник, отбрасывая тень,
Взирал на разыгравшееся лето.
И наступал простой июньский день.
Шестое. День рождение поэта.